Подумалось.

На эту тему я предпочитаю задумываться не реже чем два раза в год. Не потому что у меня тяга к этой стороне жизни ( А точнее ее окончанию) или был бы смысл. Просто как показывает практика - мало знать прописные истины их как и забор надо поддерживать в постоянно обновленном виде.

Просто подумалось что у атеистов перед почти всеми религиями в мире есть неоспоримый плюс, что бы записывать в свои ряды добровольцев - это отсутствие ответственности ( перед кем, как и в какой мере отвечают в разных религиях это долго - но однозначно мораль с религий идет нога в ногу.), и полная свобода после смерти. В этом случае смерть это такое досадное недоразумение, которое просто случается со всеми в конце жизни. Ну а дальше просто круговорот веществ в природе.

Просто у меня уже как месяца три размышление о страхе, и как тут некто заикнулся из психологии - страх есть осознание смерти.

Вот ведь парадокс - не то что бы этот вариант окончательный , но как показывает практика например окончательно уничтожить связи, устроить нескольким вещам маленькую смерть это проще, чем продолжать жить после поворотных событий.. мне всегда эту безысходность напоминала песенка Серое небо Агаты Кристи.

Если сделать все, что надо,

И не вспоминать.

Если спрятаться в подушку

И не вспоминать.

Если видеть небо серым

И не вспоминать,

Что небо, небо было голубым.

Небо, небо было голу

Только это не поможет

Тем, кто любит рисовать.

Любит, любит, любит рисовать.

Любит, любит, любит рисовать

Проще предопределнность отпустить и жить с ней в мире. Хотя не спорю более логичным кажется на этом фоне как раз описания продолжения после смерти.

И мне кажется это более ответственно, что ли чем быть в данном случае просто атеистом. Одна из таких систем - это абсолютный балланс сил в итоге - Aeterna aequitas - Вечность Уравновешивает. Такой вечностый баланс в нуле. Хотя все это игрища ума. Иногда кажется что я так могу договориться до чего угодно.

Просто смерть как смерть физическая, перестала меня угнетать наверно где-то в подростковом возрасте. Это было первым шагом к взрослению. Но страхи остались, страхи не быть не в плане не быть вообще, а не быть на половину. То есть я бы сказала что сам факт смерти меня не пугает а вот насильственной ни раз не устраивает - то есть я против чужого подавления воли. Но самое сложное наверное все же, когда человек продолжает жить с горечью потерь, с утраченной репутацией, изуродованным, непонятым, отрешенным от общества, изгнанным.

Думаю сесть перечитать и вспомнить Джоан Виндж с ее Котом.

Извиняюсь перед теми, кого я попросила поостеречься, но вы мне не безразличны, и это просто не желания видеть чужие ошибки. Я не люблю накручивать ситуацию, просто иногда мне сложно разобраться в противоречивых чувствах и вещах.Я все еще думаю над этой темой для себя. Но это скорее просто тренировка и желания содержать эту часть своей жизни в чистоте.

---

Хе :)

Кто-нить скажет клептомания во сне лечиться?
А еще я точно знаю что теперь человечек, которому так нужен путь - найдет его .... И почему-то отчетливо возникло желание взять часы за 11 тыс рублей настольные сделанные под старину, а вернуть на место не успела - проснулась
Люблю во такие сны в которых есть ощущение правильности, хотя и грусти в них тоже хватало. Но с грустью я даже знаю что делать - идея не моя, не нова. Просто нужно место в которое я поверю в что-то материальное поверю - и еще нужен массажист, хороший что бы дожить до весны.

---

На потом подумать на сколько оно играбельно.

Пиратские амулеты и талисманы



С древнейших времен и до сегодняшнего дня человечество верит в чудодейственную силу амулетов и талисманов. Верят в амулеты и моряки.



Море всегда влекло людей как промысел продуктов питания и способ передвижения по Ойкумене. Безопасности путешествий, в том числе по морям, способствовали самоцветы: агат, горный хрусталь, гранат, изумруд, коралл, халцедон. Помогали преодолевать бури, ураганы и штормы и защищали от них пять первых из перечисленных камней, а также рубин и топаз. Власть над ветрами имели аквамарин и аметист. Против опасностей и бед на море помогали также бирюза, лунный камень, малахит, хризолит, янтарь, яшма.



Но далеко не всегда амулетами и талисманами были драгоценные и полудрагоценные камни. Число амулетов бесконечно, их выбор зависел от всевозможных местных верований и личных пристрастий.

Расплющенная свинцовая пуля, оправленная в золото или серебро, предохраняла от предательского выстрела, а потому была весьма ценима.

Медвежий зуб, который ноли на шее, символизировал и гарантировал непременное возвращение домой. Часто с этой же целью на груди носили мешочек с землей, взятой с родного берега.

Якорь, увенчанный трезубцем, так называемый якорь Нептуна, защищал от бурь, отводил от подводных скал и рифов, то есть являлся своего рода навигационным амулетом и обещал удачное плавание.

Нефритовую черепашку со знаком креста на панцире носили на особом шнурке, сплетенном из конского волоса. Столь экзотический амулет появился еще в эпоху Великих географических открытий и был особенно любим испанскими конкистадорами. В более позднее время пользовался популярностью ‘. моряков, плававших в Вест- и Ост-Индию, в том числе не с целью работорговли. Считалось, что черепашка предохраняет от индейских и негритянских чар, колдовства и проклятий.

Моряки боевых кораблей и пираты часто носили на шее маленький золотой или серебряный боевой топорик с магической пентаграммой. Считалось, что этот амулет обеспечивает победу и сохранение жизни в абордажном бою. Золотую серьгу в ухе, по старой традиции, мог носить только тот, кто прошел мимо мыса Горн.

Для успешного артиллерийского боя имелся другой амулет — огненный меч, лезвие которого представляло собой несколько языков пламени.

Особый амулет охранял от ранений в бою и от огнестрельного оружия. Это был маленький серебряный лук со стрелой и тетивой, непременно сплетенной из волос павшего в бою друга.

От сабельных и кинжальных ран имелся другой амулет — обломок какого-либо холодного оружия (ножа, шпаги, кортика и т. д.), извлеченный из раны. Обломок зашивали в специальный кожаный кармашек на поясе и всегда носили с собой, даже на берегу, так как поножовщина в портовых кабаках была делом нередким.

Моряки, уходившие в дальние кругосветные плавания, имели свой особый амулет — скорлупу моллюска с выжженными на ней знаками Луны и Южного Креста. Этот амулет помогал в небезопасных плаваниях в Южном полушарии.

Верность оставшейся на берегу жены, а также одновременно и успех в любовных приключениях, то есть собственную неверность, гарантировал один и тот же амулет — пучок волос черного козла.

Горе и несчастье врагу обеспечивал кусочек коралла в форме человеческой головы.
И пора наверное перекрашиваться в рыжий. кто бы нормальный осветитель подсказал.

запись создана: 15.01.2010 в 18:34

---

In every colour there's the light.
In every stone sleeps a crystal.
Remember the Shaman, when he used to say:
"Man is the dream of the dolphin".

запись создана: 16.07.2009 в 23:11

@темы: Fey, Атланты, ассоциации

---

Тех работы :)

Теперь тем кто есть в жж будут доставаться посты из дневников Сегодня посмотрим на проверку

---

Но.. ночь :)

Слушая Богушевскую - "Август", кутаясь в теплоту и пушистость одежды отсутствующего мужа, задумалась...
Надо писать, но где найти те кристально чистые слова, те самые правильные ноты, те правильные чувства, о которых стоит писать не смущаясь не стуча себя по голове, где найти ту тропу что сама потеряла из виду.
Специально? Наверное, нет. Как всегда самое ценное теряется как-то походя, незаметно. То что было тем источником собственной силы, куда-то пытается убежать и кажется очень далеким. А ведь это так - я так люблю смотреть и слушать чужие истории, что кажется теперь потеряла свою собственную. Cell block Tango из chicago Вот примерно так завораживающе действуют на меня чужие истории, и я как недостающий кусочек головоломки изменяюсь, что бы история стала полной - это единственное что я умею делать - заканчивать чужие истории. Свои как-то не удается никак закончить, это раздражает больше всего в себе. Ощущение от танго что, кто-то начинает дергать за веревочки и .. вот она куколка выплясывает степ, улыбается и плачет. Но в отличие от кукольного театра все она делает самостоятельно, искренне и насколько может отдаваясь этой очередной игре.
И ведь никогда не могу устоять от красивого пейзажа, или трагической сцены в стиле Бернада Шоу или греческой трагедии. И единственное за что можно поблагодарить такую судьбу - это за то что жизнь никогда не бывает скучной и жизни собственно всегда много. И ничего что некоторым достаются гулянки, а другие чуть ли не пол жизни должны выезжать на чужие вызовы в чужие дома.
О это отдельное непонятное состояние, когда ты еще и пытаешься быть матерью женой и еще кучей соцфункций одновременно ( дочерью, внучкой, жучкой другом, подругой и.т.п.)
Да собственно я не жалуюсь на жизнь - скорее на свою голову, которая сама порой не знает чего ей надо. а как только узнает что ей надо - тут начинается другая история Эй куда прешь, спокойней, стоять... ей не надо так с разбегу в стену - рядом ворота открыты.... эээх какой был слон, какой был слон. А еще этот страх. который я вызываю и который я чувствую. Ну не знаю хотелось бы стать Темным Властелином - на кучку доблестных героев мне сейчас как раз хватает, страха от них хоть лопатой ешь, но знаете это ведет обычно к несварению желудка. Нет честно, очучения - ну не бойтесь меня бандерлоги - не срабатывает. Хоть вроде как я мирная и еще ни на кого не бросалась. Конечно, со стороны это виднее, но выглядит именно так.
Что не хватает смелости или наоборот слишком много брезгливости что бы прийти и стукнуть по голове в открытую. Нет мы играем в игру догони меня кирпич из-за угла. У всех на лицах маски чинности, пристойности , вселенского понимая и сострадания. И когда я говорю я вижу и знаю, что вы чувствуете, пространный вздох и ссылка на общее бессознательное, а потом мелькание пяток.
Я не зла, я растеряна и расстроена и чувствую себя в ненормальной изоляции от нормального общения. Хотя это главный вопрос что есть нормальное общение, если от меня народ как горох кроме двойки тройки людей рассыпается и надо ли мне это нормальное общение или нет.
если я смогла прожить достаточно долго времени в изоляции почти от всех я ведь еще раз могу начать жить в изоляции оставляя те хвосты, которые сейчас существуют. А все остальные бандерлоги перейдут в разряд мелких кровососущих паразитов и разбираться с ними я буду как-только так сразу ( Не в плане членовредительства, а в плане выбора форм и факторов общения).

У меня тут крестовый поход за граалем намечается, так что нечего кому ни попадя у меня ошиваться

@темы: театр звезд, паучье, узелки

---

Текучее

Следует доделать рисунок на кальке, вышивку другу а так же начать все-таки писать о химерах. Осталось понять где взять батареку и силы

---

И где только моя не пропадала...

И там пропадала и здесь пропадала...
Это называется чудо пошло выполнять обязательства взятые давно.Сила есть ума не надо.. Лан это я так от нервозности чуть психую. Так сказать выпускаю пар.
Как там было в институте - "Халява ловись?". Кажется мне пора настойчиво загадать - опекун на мою голову свались, ну и учитель тож бы не помешал. Одно условие я все таки должна не чувствовать у него камень за душой. Ну если я эти пару лет переживу я переживу еще не один десяток лет - может в конце даже поумнею. А то дождь из лягушек в состоянии почти что 10-15% иногда нервирует. Не хочется быть слоном в фарфоровой лавке.

---

Я жук :)

Вот сижу дома любуюсь на зверьков - гостям показываю, радуюсь. А ПЧ ни-ни - вдруг себе тоже захотят. Тут меня что-то стукнуло поварешкой по голове - разве можно такое красивое утаивать. Делается изумительным человечком Элли.

---

Текучее :))

Пока еще не удалось поймать новогоднее настроение совсем серьезно. Пойду свечи зажгу и салат пойду делать авось оно (настроеньице ) заглянет на запах салатов и готовки
Я устала жаловаться на всякие вредности жизни, мне это не нравиться, я сама себе не нравлюсь когда попадаю в такие ситуации. Поэтому я все это выставлю за дверь, и наверное сегодня нашью мешочков с подарками.
Кому хочется подарков налетай в комментарии

---

Давно хотелось выложить (эссе Франсуазы Саган)

Письма, навеянные любовью, письма, навеянные скукой – Жорж Санд и Альфред де Мюссе
(предисловие к переписке Жорж Санд и Альфреда де Мюссе, изд. Эрманн, 1985)

Когда-то славу можно было завоевать в одночасье, будь то на поле брани или на подмостках сцены, сегодня же слава – всего лишь известность, которая переживает своего создателя и живет среди людей новых поколений; самому же создателю о них, разумеется, ничего не известно, он не мог представить себе, как они выглядят, о чем думают. Зато живущим известно о триумфаторе все – его имя, даты рождения и смерти, его достоинства и недостатки, его талант, слабости, болезни и даже самая сокровенная любовь.
Очень любопытна эта власть живущих над умершим, эта нескромность из века в век; странно, что это непосильное бремя посмертной славы, неосознанной славы в будущем так часто влечет, манит, становится самым заветным желанием многих людей. Как будто, комментируя постфактум нашу жизнь, потомки продлят ее, как будто, чтобы почувствовать себя живым, надо, чтобы другие умы озаботились бы этим. Как бы то ни было, миллионы и миллионы людей положили жизни ради этого эха, услышанного в дальнейшем лишь несколькими тысячами живущих, да к тому же, сами триумфаторы так и не узнали об этом; а иногда эти триумфаторы вовсе и не желали этого эха! Или же желали совсем по иной причине, чем та, которую им приписали потомки. И эта укрепившаяся за писателями слава, когда о ней рассказывают или показывают ее французским школьникам, принимает самые странные, я бы даже сказала, нелепые формы.

Ведь взять хотя бы Санд и де Мюссе… Да и вообще, каких героев оставили нам в наших скитаниях по лицеям или по католическим курсам, свободным или государственным школам? Какими видим мы их, наших предков, наших кумиров и даже зачастую наших смертельных врагов, ибо они казались невыносимо скучными? Виктор Гюго? Это был дедуля, добродушный старикан, немного хитроват, написавший миллионы и миллионы стихов. Виньи? Брюзга, живший в башне из слоновой кости. Бальзак? Толстяк, любитель тросточек, дул кофе и писал ночи напролет. Бодлер? Восковая бледность, безумная любовь к какой-то негритянке и неприятности с законом. Стендаль? Малоизвестный консул, не имевший успеха у женщин. Мольер? Придворный поневоле, ставший посмешищем из-за любовниц, как и бедняга Расин. Странное дело: лишь два героя, несхожие, как два полюса, пожалуй, соответствуют своему эху, своей славе: Мишель де Монтень, которому неизменно приписывают безупречный вкус, спокойно живший и размышлявший на лоне природы, и Рембо, полубродяга, полупоэт, прошедший пешком по всем дорогам Франции и неумеренно пивший вместе со своим другом Верленом. По крайней мере, о Монтене и Рембо можно сказать (когда позже вернешься к их произведениям, прочтешь об их судьбе, уже ради удовольствия, а не по обязанности), что эти двое хоть мало-мальски походят на свои портреты в школьных учебниках.

Но Санд, но Мюссе, чьи письма мы собираемся прочесть сегодня? Какое же классическое воспоминание осталось нам от них? Она? Слишком сильная женщина, слегка «синий чулок», в Париже одевалась мужчиной, курила сигару и была эксцентрична, а в Ноане вновь становилась благонравной дамой – даже этот беглый набросок, надо признать, парадоксален. Мюссе? Молодой поэт, сумасброд и забияка, чахоточный алкоголик, имевший бурный роман с вышеупомянутой Жорж Санд, которая жестоко обманула его в Венеции, где они вместе жили, с неким Паджелло, врачом, замешанным в кое-какие темные делишки. На пару с ним сия эрудированная амазонка долго выставляла на посмешище своего бывшего любовника.

Если я и преувеличиваю, то лишь чуть-чуть. Любой французский школьник, который внимательно слушал своих учителей и читал учебник литературы, сохранил комически-ужасное воспоминание о троице из Венеции: адское трио, адское путешествие, адская Венеция! В конечном счете, если память мне не изменяет, эта история не слишком поражала наше воображение: Жорж Санд – эта женщина, которая воспламеняла чувства и сердца в городе и предавалась сельскому труду в деревне, повела себя как и следовало ожидать в этом старом городе, Венеции, в котором поистине нет ничего деревенского. Что до бедняги Мюссе, то ему выпало несчастье оказаться рядом с ней во время одной из ее пожароопасных фаз, вот и все! Впрочем, образ Мюссе в нашем сознании зачастую путался с образом Шопена: обоим мы приписывали ту же романтическую бледность, тот же кашель, ту же худобу, оба были в наших глазах талантливыми и капризными детьми – именно к таким питала слабость суровая Жорж Санд (из ее творчества мы одолели, да и то с большим трудом, только «Маленькую Фадетту» и «Чертово болото», вновь и вновь задаваясь над учебниками вопросом: что же могло так шокировать читателей этой эпохи в этих двух вполне благонравных и даже скучноватых новеллах…). И, в конце концов, циничная связь с красавчиком итальянцем на глазах у полумертвого поэта льстила цинизму, свойственному нашему возрасту: Жорж Санд становилась чуть ли не героиней черных американских романов.

Чтобы объяснить этот поверхностный и ложный образ, создавшийся в наших умах, нужно сказать, что в эпоху Санд не существовало СМИ, дабы следить за любовными перипетиями наших писателей. Конечно, в нашу эпоху «Пари-матч» и, возможно, некоторые иностранные газеты выслеживали бы влюбленную парочку, корреспонденты снимали бы телеобъективом крупные планы их ссор, а в один прекрасный день какой-нибудь папарацци, ловко переодевшись гондольером, явил бы Парижу, а то и всему миру, более или менее четкий снимок неотразимого лекаря. И, наверное, разразился бы отменный скандальчик, которым господа академики из всех академий и господа хроникеры из всех газет пичкали бы нас до тошноты. Санд с триумфом вернулась бы в Париж, выступила бы с громким заявлением, сорвав аплодисменты феминисток и дам, натерпевшихся от мужских измен. Мюссе же пришлось бы скрыться на время в Сен-Тропезе с какой-нибудь молоденькой, красивой и покорной старлеткой, дабы заслужить прощение за то, что его так обманули! Паджелло получил бы кругленькую сумму за написание мемуаров: предложение могло бы поступить из Франции от журнала «Экспресс», столь же жадного до клубнички, как и сейчас, или же – по той же причине – из США, от редакции «Вэнити Фэйр» («Ярмарка тщеславия». – Прим. перев.)!.. Увы! Увы! Не было в ту эпоху или совсем мало было их, отважных репортеров, способных следить за каждым шагом влюбленных, фотографировать без разрешения моменты их интимной жизни и выкладывать самые сногсшибательные и самые неинтересные подробности их любви.

Санд, Мюссе и многим другим очень не хватало этих отважных репортеров, на отсутствие которых мы сегодня, слава богу, не можем пожаловаться, к вящей радости читателей. «Ах! – думала я не далее как позавчера. – Если бы в тридцать два года я, как Жорж Санд, отправилась на мыс Код с красавцем Жаном-Мари ле Клезио, а потом, оставив писателя прикованным к постели тяжелой болезнью бери-бери (авитаминоз Б. – Прим. перев.), вернулась бы под ручку с доктором Кристианом Барнардом (мечтать так мечтать!..), ах, – думала я, – представляю себе, какой бы переполох я вызвала! Какой переполох, какие сенсационные статейки, какие незабываемые фотографии, а позже мое имя в школьных учебниках (если предположить, что оно каким-нибудь чудом попадет туда и дойдет таким образом до наших детишек, если только к тому времени их не уничтожит атомный взрыв), итак, мое имя тоже будет вываляно в грязи».

И все же… и все же, уж не знаю, что было бы в моем случае, но могу с уверенностью утверждать – читатель сам убедится, прочитав сегодня письма пресловутых любовников, – что ни Санд не заслужила позора, ни Мюссе – сочувствия: их история, естественно, как всегда, отличается от того, что нам предлагает История с большой буквы.

Итак, прежде чем прочесть эти письма, мы должны как следует представить себе героев, двух мастеров эпистолярного жанра, их прошлое и настоящее, их эпоху. Конечно, невозможно описать в двух словах такую богатую, такую лирическую, такую романтическую эпоху. Но вот что необходимо сказать: в ту эпоху миром правили чувства. Чувства были у всех, и все, мужчины и женщины, говорили о них без стеснения, с жаром и, разумеется, зачастую весьма красноречиво. Это не означает, что каждый наговаривал факты и события собственной жизни на магнитофон или диктовал литературному негру, чья задача состояла в написании на основе услышанного книг – почти всегда весьма пошлых и непременно слегка бесстыдных. Нет! Наоборот, каждый человек самолично описывал чувства, на которые его вдохновляли факты и события его жизни, и в них он искал прежде всего порыв, музыку. Каждый человек пытался доверить свои эмоции почерневшим от копоти свечей листочкам бумаги, но написанное тщательно пряталось по ящикам или вполголоса читалось лишь лучшим друзьям. Писать – это было священнодействие, быть напечатанным – недостижимый идеал, а на литературу смотрели как на высокое искусство, доступное одним лишь писателям. Как видим, эпоха была весьма консервативная, но все же в ней расцветали прекрасные таланты, такие очевидные и несхожие, как Стендаль, Флобер, Гюго и многие-многие другие.

В 1832 году Жорж Санд опубликовала свою «Индиану», вызвавшую скандал, потому что в книге она говорила о своей жизни как женщина, как мыслящая женщина, что было в новинку и весьма озадачило господ мужчин. Мюссе же написал «Намуну» присущим ему языком, красота которого озадачивала или очаровывала как женщин, так и мужчин. Ему было двадцать два года, ей – на шесть лет больше, но, странное дело, это было скорее ее преимуществом. В ту эпоху юность за достоинство не считалась: это был всего лишь возраст, которому свойственны невежество и непоседливость, скучный возраст, который надо было как можно быстрее преодолеть. И все же Мюссе понравился Санд. Понравился, потому что был красив, привлекателен, молод и неистов, а она понравилась ему, потому что была знаменита, обаятельна, порывиста и добра, вдобавок обладала стержнем, которого еще не было у него, и что-то по-человечески теплое проступало в ней под серьезностью и благопристойным видом. Санд, как мы увидим, не имела ничего общего ни с эксцентричной городской амазонкой, ни с коренастой селянкой. Она была умной, ироничной, забавной, иногда, возможно, уж слишком книжной, но это была истинная женщина с истинным сердцем, истинными слабостями и истинными порывами. Он же был уже состоявшимся мужчиной. В том смысле, что его аппетиты, чувства и амбиции уже были смешаны-перемешаны, да так, что не различить. Он был уже этой некой странной, не всегда соблазнительной магмой, именуемой «литератор», но в ту эпоху их было предостаточно. А Санд – в Париже, как и повсюду, под всеми широтами, – стала одной из первых писательниц; эта новая порода женщин, родившаяся одновременно с ней, едва вышла из пеленок и делала первые неловкие шаги; она хотела свободы, но еще не обрела ее, и думала, что только мужчины – ее мужчины – смогут понять, как эта свобода ей необходима.

Итак, Мюссе, юный и неуравновешенный, поэтичный поэт Мюссе. Казалось, он и она созданы, чтобы составить новую чету, поистине новую, в которой женщина, крепко держа в своих руках поводья, будет властвовать и направлять, а мужчина, слабый мужчина – повиноваться. Но они были, сами того не желая, вопреки всем толкам, они были в первую очередь иной четой, незыблемой, исконной, классической четой, старой как мир.

Он хотел брать то, что она хотела ему отдавать, он хотел оставить себе то, что она ему уже отдала: она тратила себя, он лишь давал взаймы. Он был охотником, а она дичью, вот и все. Пусть он называл ее Жорж, мой мальчик, мой дружок, пусть его тошнило в качку, а она лишь усмехалась, покуривая сигары, пусть он любил присесть и прилечь, а не она, пусть у него были женские капризы и женские нервы – все равно он, именно он, был хищником, а она – жертвой, как обычно, как всегда, во всех идиллиях, пережитых женщинами и описанных мужчинами.

Не думаю, чтобы Мюссе понимал эту новую женщину, одаренную и умную, чтобы он понимал эту новую породу, способную на понимание, с которой можно было разделить и жизнь и мысли. Мюссе был в лучшем, благородном смысле слова не более «феминистом», чем бессердечные денди с бульвара Итальянцев. Он понимал не больше их, просто он был умнее, ироничнее, обладал большим чувством юмора и, должно быть, находил какое-то лукавое, капельку извращенное удовольствие и одновременно прелесть вновь обретенного детства под крылышком у этой женщины с широкими, материнскими плечами, ему нравилось быть безоружным – но только с виду – и голеньким под ее властным взглядом и покрывалом ее черных волос. Должно быть, ему казалось забавным, что его будто бы водит за нос женщина, чье сердце он держал в своем кулаке; признавая свое поражение, он мог списывать на нежный возраст юношеские дебоши и бродившие в нем пороки. Он оправдывал свое поведение собственными недостатками, прикрывался ими, и это уже было, согласитесь, верхом цинизма; он со вздохом признавал равенство Жорж, давая при этом понять, что жить с нею трудно, почти так же трудно, как и с его недостатками, толкавшими его в омут развлечений.
Как видим, все весьма похоже на былые времена, да и на грядущие. Речь идет не о том, чтобы изобразить Жорж Санд феминисткой: по сути, она вовсе не была таковой, да и я сама никогда особо ими не интересовалась. Но факт остается фактом: попытавшись создать чету холостяков, чету равных партнеров, уравновешенную чету «мужчина/женщина – женщина/мужчина», – эти двое остались в дураках, несмотря на то, что оба обладали острым умом, были личностями, впервые равными по силе, по славе и по престижу, да и по таланту тоже.
Потому что они притом имели общую страсть, великую страсть, в которой у Жорж Санд, пожалуй, было некоторое преимущество: литература. Для нее литература была союзницей, а для поэта часто становилась врагом, ускользающим и демоническим врагом, возможно, потому, что ему случалось забывать о ней, тогда как Жорж Санд посвящала ей – что бы ни случилось – три часа ежедневно, в каждый из отпущенных ей дней. Возможно, еще и потому, что Литературе слегка поднадоело всегда и повсюду, от века, слышать в шуме истории лишь низкие, хриплые мужские голоса, возможно, ей хотелось услышать новый голос, более беспристрастный, или более легкомысленный, или более свободный, или более искренний. И возможно, в этом-то и заключалась сила Санд: искренность возводила ее на вершину в творчестве и низвергала в ад в личной жизни.

Не поймите меня превратно: должна признать, что в тысячу раз больше люблю Мюссе, чем Санд – это касается и творчества и личности. Мне в тысячу раз дороже непостоянный, беспокойный, сумасбродный, беспутный, запойный, не знающий середины, холерический, ребячливый, страдающий Мюссе, чем мудрая, работящая, добрая, душевная, щедрая и усердная Санд. Я отдала бы все ее творчество за одну его пьесу: что-то в Мюссе, его изящество, отчаянная легкость, порыв и бескорыстие всегда будут завораживать меня в тысячу раз сильнее, чем ум, рассудительность и спокойная поэзия Санд. Но все же, прочитав ее письма, я, признаться, предпочла бы быть подругой Санд, а не Мюссе. Когда у тебя есть друзья, легче утешать их, чем осуждать, а когда пришло бы время утешать Мюссе, мне, наверное, было бы невдомек, от какой напасти следует его утешать, зато гораздо легче было бы понять, в чем его следует винить. Жорж Санд – та страдала от любви, страдала от дружбы, страдала от уважения, страдала от всего того, что люблю и чему поклоняюсь я, а Мюссе страдал от всего того, что страшит меня, что я презираю, но иногда чувствую сама.

И читатель этих писем также с самого рождения будет на стороне одного или другой. Тем не менее эти письма, по-моему, следует читать как жизнь, в которой и не помышляешь судить кого бы то ни было. Их нужно читать, почти забыв о том, что она, Жорж Санд, была величайшей писательницей своего времени, а он, Мюссе, самым изысканным из поэтов и лучшим из драматургов. Нужно почти забыть и о том, что дело происходит в 1833 году, хотя сам тон писем не позволяет забыть об этом. И, конечно, временами вы будете зевать, временами вас одолеет смех, и вы будете порой дивиться подобной высокопарности, а глаза будут щуриться не от слез, а в лукавой улыбке. И все же это – грустная история. Любовники решили расстаться, забыть о своей любви, хотя это и трудно, потому что они все еще привязаны друг к другу, их горькие, болезненные и тягостные воспоминания все никак не уходят из сердца и из памяти. Они решили оставаться друзьями, потому что уважают друг друга. Итак, женщина действительно решается на попытку, и, когда мужчина уходит, она остается с другим, которого не любит, хотя ей хорошо с ним; а тот помогает ей и любит ее. Первый же мужчина уходит, напустив на себя разочарованный вид, и даже с этим видом, как бы это сказать, невидимым под угрызениями совести, с этим напускным благородством и величием души он ужасно похож на обманутого поэта со страниц школьных учебников. И затем мало-помалу мужчина начинает скучать, никто в Париже не забавляет и не развлекает его так, как это делала умная и отзывчивая женщина, вдобавок любившая его. Он в Париже, где, должно быть, не так уж много народу окружает его, ему немного одиноко, он скучает. Но, как всегда, когда он скучает, ему недостает мужества назвать это состояние своим именем, произнести по буквам: СКУКА, с-к-у-к-а – и точка. И эту скуку, которую он сам себе навевает или которую навевает ему жизнь, он называет иначе, он говорит: «я скучаю по ней», потому что это – лежащая на поверхности, самая правдоподобная, самая достоверная и красивая причина. Тогда он вновь влюбляется, решает влюбиться, отдается влюбленности, заставляет себя влюбиться в Санд. И мало-помалу тон его писем меняется, и с каждым письмом этот мужчина, который, между прочим, в течение их путешествия часто был груб с Санд, попрекал ее холодностью, неловкостью в постельных делах, который обманывал ее со всеми шлюхами Венеции, этот мужчина, который хладнокровно и цинично высмеивал их плотские отношения, так вот, с каждым письмом этот мужчина все откровеннее выражает сожаление и напоминает о былых чувственных радостях. И поскольку он талантлив, вдобавок у него есть сердце – так по крайней мере кажется, хотя на самом деле сердце это болит лишь о себе, – ему удается достучаться до сердца возлюбленной, тронуть его.
И однажды он пишет ей письмо, прекрасное любовное письмо, возможно, единственное из всего собрания, которое могло бы быть написано и в наши дни; при чтении этого письма волосы встают дыбом, настолько оно ужасно – ужасно, как сама страсть. Но весь ужас этого послания понимаешь, прочитав последнее письмо из томика Мюссе, вот тогда-то и начинаешь задумываться: нет, этого не может быть. Что же произошло между написанием того письма, схожего с ударом молнии, в котором любовник представал обнаженным, дрожащим от дождя, сожалений и страсти, распахнувшим глаза, сердце, объятия, готовым на все, готовым наконец подарить себя, – что же произошло между этим письмом и последним: прошло совсем немного времени, и он уже отпускает натужные саркастические комментарии по собственному поводу, якобы терзается совестью, отчаянно ломает комедию, единственная цель которой – обмануть женщину, покинуть ее навсегда, теперь, когда он вновь завоевал ее, когда она вновь страдает по нему?

Дело в том, что Мюссе, как и многие художники, даже еще не юноша, он – дитя, балованное дитя, у которого нельзя отбирать игрушку. Один венецианский врач чуть было не сделал этого, молодой врач-итальянец, неуклюжий и глуповатый, чуть не отобрал у дитяти игрушку. Так вот он, крик души в одном из писем: Мюссе ему покажет, будет знать, как отбирать игрушки. И даже если он по-настоящему страдал, когда писал это письмо, это знаменитое и прекрасное письмо, страдания были недолгими.
Потому что Санд сдалась, получив этот вопль любви, в котором Мюссе сумел наконец напомнить ей о том, что она и так не могла забыть: что она любила именно его, а с другим ее одолевала скука. Но Санд-то знала, как зовется эта скука, она называла ее своим именем, говорила: «я скучаю по Мюссе», и в этом она не лгала. Итак, она снова принадлежит поэту, он замучил ее лживыми вопросами, лживыми подозрениями, лживыми мольбами, лживыми упреками, он истерзал ее, извел, измотал. Санд нуждается, ее дети невыносимы, все плохо, а он – он как с цепи сорвался и не дает ей ни секунды передышки. Он даже не позволяет ей работать, и это «даже» – ужасно для нее.

Итак, выходит, что она все потеряла, потому что, в конце концов, ушел именно он, он первым признал, что их совместная жизнь невозможна (хоть и умолил ее разбить сердце другому мужчине ради собственной блажи). И все же, хоть он ушел, во второй раз оставив за собой выжженную и голую землю – этакий Аттила чувств, – все же последнее слово осталось за женщиной, потому что в предпредпоследнем, кажется, письме к ней вернулось то, чем она была сильна и привлекательна, то, в чем внезапно проявляется совершенная современность этой книги: ее ирония! Ах, убийственная ирония этого письма, которое читатели, думается мне, прочтут с тем же изумлением и явным наслаждением, что и я. Да! Да, именно здесь впервые рождается пресловутая современная женщина, пресловутая свободная женщина, женщина-субъект, а не женщина-объект, о которой нам прожужжали все уши, о которой и сама Санд повествовала с излишней высокопарностью и недостаточной достоверностью. Эта пресловутая женщина, впервые появляющаяся здесь, в этом письмеце, невозмутимо советует Мюссе успокоиться. Ирония, юмор – все то, что считалось оружием сильной половины человечества, – шутка, насмешка присутствуют здесь, в этом письме, написанном в ответ на демоническое и яростное послание Мюссе, которое на фоне этого ответа выглядит смешным. Здесь, и только здесь победа остается за Жорж Санд.

Дома внаем.
Дома, что были сняты на двоих,
последней покидаешь. Ты у них
оставишь в памяти неразличимый след
от голоса и пару нежных лет.
Дома, что сняты на двоих, невольно
становятся родными, ведь они
все видели – твою тоску, и сны,
и как ты любишь… в тех домах как будто
ты оставляешь детство всякий раз…
И от вещей недоуменных глаз
не оторвать в последние минуты:
кушетка, кресло, окна на восток,
картины восхитительный мирок,
на полировке – капелька варенья…
Но у дверей – раскрытый чемодан,
в нем груда платьев, начатый роман
и сверху – кот, дрожащий от волненья.
…По той стене всегда скользил лоскут
дневного солнца. А весною тут
в окно лупили капли ошалело…
Ты не услышишь, как они поют, —
ты не вернешься. Как бы ни хотела.
Скажи себе негромко: «Никогда»,
и легкою ногою тронь ступени
в последний раз. Им предстоят года,
в которых тысячи таких прикосновений…
Скажи всему «прощай»: входной двери,
и лестнице, и стенам повтори —
«Прощайте». Помни… помни – здесь жило
безумное и яростное счастье…
Так, уходя, оставил он ключи,
здесь ты рыдала, тут смеялась с третьим,
не ранив сердце и не излечив.
Скажи: прощайте, выцветшие шторы,
пластинки пыльные, диван, который
царапал кот… скажи «прощай», не слушай
упрямую привязчивую душу,
ту, что готова навсегда остаться
среди прошедшей пьесы декораций,
ту, что повсюду ходит за тобою
с усмешкою – печальной или злою:
наивна, избалованна, грустна,
за те дома, что на двоих снимались,
беспомощно цепляется она.
Меняются и улицы, и лица,
лишь от нее вовек тебе не скрыться:
где б ни осталась ты – на год, на день —
она с тобой, безропотная тень:
душа твоя – без жалобы, без сил
тихонько ждет у лестничных перил.

Конечно, в их отношениях победительница – она, потому что любит, а он лишь позволяет любить себя. Как говаривали в ту эпоху и говорят поныне, любовь дает вам все, а равнодушие оставляет вас на мели. Возможно, но иные поражения оборачиваются слишком тяжкими победами, и победа подаренной и отвергнутой любви никогда, признаться, не кружила мне голову. Нет, Санд спасает именно это письмо. «Успокоимся же… успокоимся! Успокоимся! В какие игры мы играем? Что мы делали все эти месяцы с белой и голубой бумагой, которая носилась из Венеции в Париж и из Парижа в Венецию? Эта бумага соединила нас, соединила наши тела, наши губы, наши волосы, ведь ты так настойчиво желал этого, но эти слова вновь разделяют и разлучают нас! Бумага! Бумага! Неужели нам суждено прожить нашу жизнь на бумаге? Ты, Альфред, – ты создан для этого, а я – нет, ведь я женщина».

И вдруг, внезапно, женское слово становится тем, чем оно исконно было, чем всегда должно было быть – чем-то округлым, похожим на Землю, самой Землей, греки называли ее Гея; эта округлость вращается, вращается, смеется, она готова все вобрать в себя, все взять на себя, все снести. Но и – все сбросить, не дать ничему удержаться, опрокинуть в безмолвие, небытие, в забвение. Ведь Санд забудет Мюссе, Санд полюбит Шопена. А кого же полюбит Мюссе после нее, какую женщину, какого друга, кого?
На этот вопрос он не смог дать ответа, на него ответа не дает и сама История.

---

Ночное - почти утряшнее.

Уже полгода ловлю себя на мысли, что хочется развернуться и дать в морду высказаться многим и по многим вопросам. По вопросам религии и веры, по поводу что я думаю, и о чем думать не хочу. А потом проговаривая это про себя, я тихо затыкаюсь и жую свою траву дальше продолжаю заниматься своими делами. Потому что не фиг, не досуг, да и вообще без пользы.
Скоро я стану идеальным студентом с серпом и молотом наготове. Наконец-то стали попадаться вещи, которые цепляют взгляд, мысли . И в то же время это происходит как бы в фоновом режиме. Есть, взяла на заметку, подумаю как нибудь на досуге, вернусь к этому попозже.

Прекрасно понимаю какую яму я себе копаю, с разборами с родственниками, и единственное утешение сейчас это отстранится от этого бардака и вспомнить такой двоякий лозунг, "как правда нас освободит". Есть много интересных вещей, которые я хочу успеть сделать, попробовать, увидеть и мне начинает быть жаль времени и сил, которые уходят на разгребание грязного белья, которое не я заварила. И это последняя грусть, которая остается.

А еще у меня поселился Безумный Шляпник, очень веселое, правда местами все же мрачноватое существо. Но после такого долгого перерыва я рада любым гостям. Быть может я нарисую его, а если не нарисую то обязательно расскажу о нем. Как всегда такие персонажи, это просто очаровательным многогранник наслоений и пересечений. Слушать истории о нем, ради него, благодаря ему очень занимательно. В самолюбовании ему не откажешь. Ума не приложу, как себя с этим гостем вести, а главное как существо меркантильно-практичное в этом вопросе с чем его употреблять. Зато его безумство, ...нет Безумство, отдает таким спокойствием, что после нас всех хоть потоп. И я даже догадываюсь как можно себя вести в сто и одном случае, но приходит он и ставит все с ног на голову и весело с невозмутимо серьезностью улыбается. Наверное так и выглядит мое самое большое безумие - отрешенность и полное сосредоточие. А может и нет.

По поводу регулирующего начала, оно тоже где-то здесь но пока не оформилось в более осязаемый образ, просто вот так бесформенно витает в воздухе и почти что подглядывает. Хотя это и так называть нельзя - было бы что скрывать. Просто оно своей бесформенностью натыкается на отрывки каких-то действий, и поневоле корректирует их. Некая не осознавшая себя субстанция.

---

Из радужного :)

Когда знаешь как решить почти невыполнимую задачу, все остальные дела сдвигаются и начинает брезжить рассвет. К новому году я доделаю - сет из зверей. И начну что-то делать с костюмами. Последние дни давались очень нелегко - надо было найти тот путь через который я пройду не сожалея о собственном поведении, утихомирив боль, беззащитность, безнадегу от поступков людей. Как мантра звучала фраза - если есть то, что нелюзя изменить, то надо прожить это с достоинством. Самое сложное это не потерять людей только потому что ты устала, ты грусна, ты должна остаться на ногах. Должна кому? Долг прежде всего это то что есть внутри, а не то что тебе навязывают окружающие. Если ты принимаешь свой долг то в первую очередь ты должна себе, если ты сопротивляешься навязанному долгу - то это тебя обременяет и подтачивает силы. Но когда долг принят, то он как правда тебя освобождает - ты знаешь что делать как и когда. Ты всегда можешь отвечать только за свое мнение, за свои дела и мысли. Да мы в ответе за своих детей, за то чем мы их окружаем, то что мы им даем, но не за их мысли. В конечном счете мы не можем отвечать за мысли и дела других людей. Когда мы ответственны за других не надо перекладыывать на себя ответственность за их мысли и их поступки - это за что они отвечают сами. Советовать и помогать сколько угодно - отвечать за их святую святых мы не должны.
Как хорошо, когда есть люди рядом разделяющие твою точку зрения.Человек должен оставаться человеком независимо от поступков окружающих, но... и это но и есть та грань на которой очень смешно танцуют и прихлебатели и обманщики.
Линия поведения на грани - как вести себя с людьми позволяющими себе поступать так как ты бы никогда не поступил. И тут есть дилемма - либо ты принимаешь их правила игры, так как у них запретов меньше и участвуешь в всеобщей игре "Подставь подножку", либо остаешься монолитом со своими принципами, либо уходишь.
Что из этого пройгрыш, что из этого слабость или подвиг никогда понять до конца не удается.
Есть точка зрения моя, что монолит и уход это победа, есть точка зрения другая, что ты должен обыграть на их же поле их. Но выйграв в игре ты проигрываешь своей самости, ты размениваешь свой внутрений мир на побрякушку, на пять десять миллионов побрякушек. Если ты сумел выйграть и не разменять это идиальная победа, но такое чаще всего остается в сказках. В реальности это именно договор со своей душой.
Здесь и с этого момента каждому приходиться понять, что однажды разрешив себе подлость ты с легкостью пойдешь на нее и дальше, так понемногу подтачивается твое мировозрения и потихоньку в повседневности ты уже начинаешь находиться на другой стороне реки. Нельзя разрешать себе вот таких мелких вещей, они быстро входят в привычку.
Есть и еще одна сторона этой медали - это защита. Как защищать не имея права ударить. И что такое право на удар? Право на удар дает тебе отсутствие проведенных подножек в прошлом, и... абсолютное спокойствие и отрешенность. Нельзя бить потому что больно, нельзя бить когда есть злость, нельзя бить когда хотя бы есть желание ударить, хоть малейшие желание сделать больно.
Ты имеешь право на ответный удар, когда тебе надо защитить, когда у тебя нет желания ударить а есть необходимость ударить. Такой удар всегда находит цель, как в сказке о волшебной пуле, которая находит сердце. Отказавшись от всех притязаний ты имеешь право на защиту дорогого тебе.
Почему это радужное? Потому что я наконец, то выпила эту чашу до дна. Мои чувства разделились вся часть эмоций осталось за плетнем - для своих, для того что за забором наруже - осталась ледяная пустыня, я простила им все то, что они мне желали, но принимать это я не буду - дверь закрыта. Есть куча вещей и дел о которых я буду расказывать, когда пойму, что моему дому и моим близким ничего не угрожает. Изменю, но не сразу, этой привычке, в течение полугода - до моего дня рождения точно.

---

Очень любопытственно.

Чувствую себя гадким утенком, правда который не хочет ни на скотный двор, ни в чудесную стаю лебедей. Для одних слишком светел для других слишком темен. Что-то постоянно меняется, а я хочу быть свободной. Не до конца - но хочу сама устанавливать границы и людей и нелюдей с которыми я связана и кому обещана и кому должна.

Сварю зелье из старых закрою глаза и перекинусь. Мне опять надоело обманываться. Это было в осеней тиши, в пронзительно прозрачной, морской соленой осени цвета рыжей листвы. Это было на мокрых мостовых цвета полированного рояля. Пора отдавать долги особенно, те когда забирала боль, забирала грусть. Я устала нести, то что не мое да и мне в хозяйстве не особенно то нужно. Жаль что это седьмая на киселе родственная связь, но родственная.С нааступлением весны я забуду о ней окончательно.

Минус окромная ветка, точнее лиана душившая, питавшаяся вынимавшая душу, выворачивающая. Пусть они забирают все что принадлежит им, и чуть сверху моего.

Зато я буду свободна от наследства. Останется именно та свобода о которой я мечтала с детства, и быть может больше никто не будет бередить рану под названием родственные связи. Так случилось что меня больше всего, вернее всего и больнее предавал собственный клан. Ну что же пора обзаводиться собственным. В новую дорогу я возьму не так много людей, но это будут люди

, которые всегда со мной в огонь и в воду и куда еще подальше. Пока я уверена только в матери, муже и ребенке. И я еще счастливый человек, у меня так много людей которым я могу доверится и на кого могу положиться.

ДО остальных же пусть им их боги прощают их деяния, пусть они будут за бортом как много миллионов людей вокруг. Не судить их ни воевать я с ними не хочу я просто вычеркиваю их из своей жизни.

-Thrice the brinded cat has mewed!

-Thrice and once the hedge-pig whined!

-Harpy cries: " 'tis time! 'tis time!"



Round about the cauldron go,

in the poisoned entrails throw

Skin of toad and spike of bone,

sharpened on an eagle stone

Serpent's egg and dancing dead,

effigy of beaten lead

Double double trouble you,

bubble in a witches' brew



Fillet of a fenny snake,

In the cauldron boil and bake

Eye of newt and toe of frog,

Wool of bat and tongue of dog

Lizard leg and fairy wing,

round about the cauldron sing

Double double trouble you,

bubble in a witches' brew



Root of mandrake dug at night,

when the moon is full and bright

Slip of yew and twig of fern,

make the fire dance and burn

For our will it will be done,

when the hurlyburly's done

Double double trouble you,

bubble in a witches' brew



Double double toil and trouble

Fire burn and cauldron bubble

Double double trouble you

Bubble in a witches' brew



Double double toil and trouble

Like a hell-broth boil and bubble

Double double trouble you

Bubble in a witches' brew

---

:)

Снова почистила аську - кого нечайно выбросила ввиду отсутствия нормального узнаваемого адреса извиняюсь - постучитесь еще раз

---

А я заболель.

Взял и гнусно свалился с горлом. все вокруг ходили на цыпочках и такие милые... После такого обращения не хочется выползать из норы - тут и так хорошо. Но надо уже завтра - в сухом остатке сил хватило перелопатить пол-сервака и пол-компа - большой комп сдох и пока непонятно с какой стороны его ковырять - есть впечатление что со стороны доковыривания сервака.

Полет нормальный - говорить не хочу - ибо не могу .

---

Всех с праздником

(c) sandara

Может если не усну сегодня - обязательно сяду и напишу такой большой осениий пост. Такой каким я его чувствовала когда шла к маме печь.
(c) shinigamigirl

---

Пред...

Можно сколько угодно притворятся или быть маленьким неразумным. НО сейчас не хочется. И не хочется даже думать что - точнее подгонять нехорошее ближе. Потому что ощущение может быть и ничем не обоснованное - но мне хорошо. И я не буду разбираться почему все складывается в эту странную картинку. Точнее я конечно могу развинтить и посмотреть, что там внутри в каждом случае. Но принесет ли оно мне то, чего я в тайне от себя хочу? Ну удостоверюсь я - что я нравлюсь не всем, ну удостоверюсь я в том, что причины поступков тех или иных людей именно такие как я вижу. Причины не изменятся, отношение тоже. Наверное это равновесие которое меня так притягивает - наличие сторон от глубокого минуса до глубокого плюса. Это лирика. Мне проще менять свое отношение и свой взгляд на вещи, когда я остаюсь собой.

И единственное что со скрежетом пока получается через раз - так это выбрасывать старые лыжи. Рвать какие то нити которые никогда другого цвета для меня не станут. Думаю эта веха заберет с собой то, что реально не надо на обоих концах связи. и даст возможность завязать на других нитях узелки, там где болтаются хвосты.

Товарищи драконы, подбираем хвосты, двери метро закрываются и быть может будут открыты во вторник.

---

Очучения...

Либо здесь где-то енот покопался, либо я потихоньку превращаюсь в некое подобие радио. Интересная вещь как определить причинно следственную связь. Что было раньше курица или яйцо?

А еще всем мелким несовпадениям и неслучаям наперекор я просто пью английский стаут любимой английской пивоварни. И еще у меня стоит куча вкусностей - сегодня все таки возьму себя в руки и займусь уборкой.

---

Кросспост

27.10.2009 в 03:43

Пишет  нос:

Запись о доме престарелых в поселке Ямм Гдовского района Псковской области про заброшенных, обиженных и униженных стариков, у которых наглые надсмотрщики воруют последие крохи, выделяемые без того не слишком щедрым государством — http://o-liska.livejournal.com/26814.html — и без меня в ТОПе Ядекса, но с моей ссылкой пусть повисит там хоть на минуту дольше и обратит на себя внимание большего числа СМИ.

Некоторые СМИ уже опубликовали этот материал про «обитель смерти»
www.newsru.com/russia/26oct2009/yamm.html
pravdapskov.ru/forum/2503.html
kaliningradfirst.ru/?p=45373

Наивно надеюсь, что ссылка на первую запись — o-liska.livejournal.com/26814.html — продержится в ТОПе дольше, если вы тоже опубликуете ее в своих дневниках, пока на эту проблему таки обратят внимание органы власти, любящие поговорить на тему заботы о стариках, а виновных в результате выгонят с работы или посадят.